Неточные совпадения
Но бумага не
приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал
на съезжую
почти весь город, так что не было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
— Я буду иметь
честь прислать к вам нониче моего секунданта, — прибавил я, раскланявшись очень вежливо и показывая вид, будто не обращаю внимания
на его бешенство.
Чудная, однако же, вещь:
на другой день, когда подали Чичикову лошадей и вскочил он в коляску с легкостью
почти военного человека, одетый в новый фрак, белый галстук и жилет, и покатился свидетельствовать почтение генералу, Тентетников
пришел в такое волненье духа, какого давно не испытывал.
И там же надписью печальной
Отца и матери, в слезах,
Почтил он прах патриархальный…
Увы!
на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут…
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет,
придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!
— Так
на кой черт ты
пришел после этого! Очумел ты, что ли? Ведь это…
почти обидно. Я так не пущу.
В течение недели он
приходил аккуратно, как
на службу, дважды в день — утром и вечером — и с каждым днем становился провинциальнее. Его бесконечные недоумения раздражали Самгина, надоело его волосатое, толстое, малоподвижное лицо и нерешительно спрашивающие, серые глаза. Клим
почти обрадовался, когда он заявил, что немедленно должен ехать в Минск.
Самгин
почти обрадовался, когда под вечер
пришла румяная, оживленная Варвара. Она умеренно и не обидно улыбнулась, посмотрев
на его лицо, и, торопливо расспрашивая, перекрестилась.
Нестор Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг в кружок «à la мужик»; он был похож
на мастерового, который хорошо зарабатывает и любит жить весело.
Почти каждый вечер к нему
приходили серьезные, задумчивые люди. Климу казалось, что все они очень горды и чем-то обижены. Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой и маринованными грибами, писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал по комнате и говорил...
Клим понял, что Варавка не хочет говорить при нем, нашел это неделикатным, вопросительно взглянул
на мать, но не встретил ее глаз, она смотрела, как Варавка, усталый, встрепанный, сердито поглощает ветчину.
Пришел Ржига, за ним — адвокат,
почти до полуночи они и мать прекрасно играли, музыка опьянила Клима умилением, еще не испытанным, настроила его так лирически, что когда, прощаясь с матерью, он поцеловал руку ее, то, повинуясь силе какого-то нового чувства к ней, прошептал...
А в городе все знакомые тревожно засуетились, заговорили о политике и, относясь к Самгину с любопытством, утомлявшим его, в то же время говорили, что обыски и аресты — чистейшая выдумка жандармов, пожелавших обратить
на себя внимание высшего начальства. Раздражал Дронов назойливыми расспросами, одолевал Иноков внезапными визитами, он
приходил почти ежедневно и вел себя без церемонии, как в трактире. Все это заставило Самгина уехать в Москву, не дожидаясь возвращения матери и Варавки.
Чем дальше, тем ниже, беднее становились кресты, и меньше было их, наконец
пришли на место, где
почти совсем не было крестов и рядом одна с другой было выковыряно в земле четыре могилы.
— Нет, ты знаешь ее, — прибавил он, — ты мне намекал
на француза, да я не понял тогда… мне в голову не
приходило… — Он замолчал. — А если он бросит ее? —
почти с радостью вдруг сказал он немного погодя, и в глазах у него
на минуту мелькнул какой-то луч. — Может быть, она вспомнит… может быть…
Он без церемонии
почти вывел бабушку и Марфеньку, которые
пришли было поглядеть. Егорка, видя, что барин начал писать «патрет»,
пришел было спросить, не отнести ли чемодан опять
на чердак. Райский молча показал ему кулак.
— Он солгал. Я — не мастер давать насмешливые прозвища. Но если кто проповедует
честь, то будь и сам честен — вот моя логика, и если неправильна, то все равно. Я хочу, чтоб было так, и будет так. И никто, никто не смей
приходить судить меня ко мне в дом и считать меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув
на меня рукой, чтоб я не продолжал. — А, наконец!
— Я чтоб видеть вас
пришла, — произнесла она, присматриваясь к нему с робкою осторожностью. Оба с полминуты молчали. Версилов опустился опять
на стул и кротким, но проникнутым,
почти дрожавшим голосом начал...
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком,
приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается
почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает
на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
— Никогда, никогда не смеялась я над вами! — воскликнула она проникнутым голосом и как бы с величайшим состраданием, изобразившимся
на лице ее. — Если я
пришла, то я из всех сил старалась сделать это так, чтоб вам ни за что не было обидно, — прибавила она вдруг. — Я
пришла сюда, чтоб сказать вам, что я
почти вас люблю… Простите, я, может, не так сказала, — прибавила она торопливо.
И поглядел
на нее Максим Иванович мрачно, как ночь: «Подожди, говорит: он,
почитай, весь год не
приходил, а в сию ночь опять приснился».
Я согласен, потому что опять-таки этого заменить нечем, но не уходите теперь даром, — вдруг прибавил он,
почти умоляя, — если уж подали милостыню —
пришли, то не уходите даром: ответьте мне
на один вопрос!
Напомню, впрочем, что у меня были и свои деньги
на выезд; но я все-таки положил ждать; между прочим, предполагал, что деньги
придут через
почту.
— Вы меня измучили оба трескучими вашими фразами и все фразами, фразами, фразами! Об
чести, например! Тьфу! Я давно хотел порвать… Я рад, рад, что
пришла минута. Я считал себя связанным и краснел, что принужден принимать вас… обоих! А теперь не считаю себя связанным ничем, ничем, знайте это! Ваш Версилов подбивал меня напасть
на Ахмакову и осрамить ее… Не смейте же после того говорить у меня о
чести. Потому что вы — люди бесчестные… оба, оба; а вы разве не стыдились у меня брать мои деньги?
Но рассматривал он меня лишь мгновение, всего секунд десять; вдруг самая неприметная усмешка показалась
на губах его, и, однако ж, самая язвительная, тем именно и язвительная, что
почти неприметная; он молча повернулся и пошел опять в комнаты, так же не торопясь, так же тихо и плавно, как и
пришел.
Часов с шести вечера вдруг заштилело, и мы вместо 11 и 12 узлов тащимся по 11/2 узла. Здесь мудреные места: то буря, даже ураган, то штиль.
Почти все мореплаватели испытывали остановку
на этом пути; а кто-то из наших от Баши до Манилы шел девять суток: это каких-нибудь четыреста пятьдесят миль. Нам остается миль триста. Мы думали было послезавтра
прийти, а вот…
Я заметил, что все те, которые отправляются
на рыбную ловлю с блестящими стальными удочками, с щегольским красного дерева поплавком и тому подобными затеями, а
на охоту с выписанными из Англии и Франции ружьями,
почти всегда
приходят домой с пустыми руками.
С часу
на час ждали парохода с ост-индской
почтой; и если б она
пришла с известием о войне, нашу шкуну могли бы захватить английские военные суда.
В 1521 году Магеллан, первый, с своими кораблями пристал к юго-восточной части острова Магинданао и подарил Испании новую, цветущую колонию, за что и поставлен ему монумент
на берегу Пассига. Вторая экспедиция приставала к Магинданао в 1524 году, под начальством Хуана Гарсия Хозе де Лоаиза. Спустя недолго
приходил мореплаватель Виллалобос, который и дал островам название Филиппинских в
честь наследника престола, Филиппа II, тогда еще принца астурийского.
По-французски он не знал ни слова.
Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и
на том и
на другом языке. Он изъявил, как и все
почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление, что русские говорят
на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы не русский, — сказали мы ему, — однако ж вот говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно,
на каком-нибудь из здешних местных наречий».
Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедовать сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда
на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот
пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и
почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово.
Ревнивец чрезвычайно скоро (разумеется, после страшной сцены вначале) может и способен простить, например, уже доказанную
почти измену, уже виденные им самим объятия и поцелуи, если бы, например, он в то же время мог как-нибудь увериться, что это было «в последний раз» и что соперник его с этого часа уже исчезнет, уедет
на край земли, или что сам он увезет ее куда-нибудь в такое место, куда уж больше не
придет этот страшный соперник.
Коля,
почти изо всех младший, а потому несколько презираемый старшими, из самолюбия или из беспардонной отваги, предложил, что он, ночью, когда
придет одиннадцатичасовой поезд, ляжет между рельсами ничком и пролежит недвижимо, пока поезд пронесется над ним
на всех парах.
Кроме старообрядцев,
на Амагу жила еще одна семья удэгейцев, состоящая из старика мужа, его жены и трех взрослых сыновей. К
чести старообрядцев нужно сказать, что,
придя на Амагу, они не стали притеснять туземцев, а, наоборот, помогли им и начали учить земледелию и скотоводству; удэгейцы научились говорить по-русски, завели лошадей, рогатый скот и построили баню.
Однажды мне
пришла мысль записать речь Дерсу фонографом. Он вскоре понял, что от него требовалось, и произнес в трубку длинную сказку, которая заняла
почти весь валик. Затем я переменил мембрану
на воспроизводящую и завел машину снова. Дерсу, услышав свою речь, переданную ему обратно машиной, нисколько не удивился, ни один мускул
на лице его не шевельнулся. Он внимательно прослушал конец и затем сказал...
На станцию Корфовская поезд
пришел почти в сумерки.
«Что, —
пришло мне в голову, — скажет теперь Филофей: а ведь я был прав! или что-нибудь в этом роде?» Но он ничего не сказал. Потому и я не
почел за нужное упрекнуть его в неосторожности и, уложившись спать
на сене, опять попытался заснуть.
В избе Аннушки не было; она уже успела
прийти и оставить кузов с грибами. Ерофей приладил новую ось, подвергнув ее сперва строгой и несправедливой оценке; а через час я выехал, оставив Касьяну немного денег, которые он сперва было не принял, но потом, подумав и подержав их
на ладони, положил за пазуху. В течение этого часа он не произнес
почти ни одного слова; он по-прежнему стоял, прислонясь к воротам, не отвечал
на укоризны моего кучера и весьма холодно простился со мной.
Не успел я еще
прийти в себя от неожиданного появления Чертопханова, как вдруг,
почти безо всякого шума, выехал из кустов толстенький человек лет сорока,
на маленькой вороненькой лошаденке.
Наскоро поужинав, мы пошли с Дерсу
на охоту. Путь наш лежал по тропинке к биваку, а оттуда наискось к солонцам около леса. Множество следов изюбров и диких коз было заметно по всему лугу. Черноватая земля солонцов была
почти совершенно лишена растительности. Малые низкорослые деревья, окружавшие их, имели чахлый и болезненный вид. Здесь местами земля была сильно истоптана. Видно было, что изюбры постоянно
приходили сюда и в одиночку и целыми стадами.
— Нет, мой друг, это возбудит подозрения. Ведь я бываю у вас только для уроков. Мы сделаем вот что. Я
пришлю по городской
почте письмо к Марье Алексевне, что не могу быть
на уроке во вторник и переношу его
на среду. Если будет написано:
на среду утро — значит, дело состоялось;
на среду вечер — неудача. Но
почти несомненно «
на утро». Марья Алексевна это расскажет и Феде, и вам, и Павлу Константинычу.
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что все
на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут
приходить в азарт и вопиять о принципах
чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не говоря уж о том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
Между тем лошади
пришли, и смотритель приказал, чтоб тотчас, не кормя, запрягали их в кибитку проезжего; но, возвратись, нашел он молодого человека
почти без памяти лежащего
на лавке: ему сделалось дурно, голова разболелась, невозможно было ехать…
Судьи, надеявшиеся
на его благодарность, не удостоились получить от него ни единого приветливого слова. Он в тот же день отправился в Покровское. Дубровский между тем лежал в постеле; уездный лекарь, по счастию не совершенный невежда, успел пустить ему кровь, приставить пиявки и шпанские мухи. К вечеру ему стало легче, больной
пришел в память.
На другой день повезли его в Кистеневку,
почти уже ему не принадлежащую.
На пароходе я встретил радикального публициста Голиока; он виделся с Гарибальди позже меня; Гарибальди через него приглашал Маццини; он ему уже телеграфировал, чтоб он ехал в Соутамтон, где Голиок намерен был его ждать с Менотти Гарибальди и его братом. Голиоку очень хотелось доставить еще в тот же вечер два письма в Лондон (по
почте они
прийти не могли до утра). Я предложил мои услуги.
Через день утром она
прислала за мной. Я застал у нее несколько человек гостей. Она была повязана белым батистовым платком вместо чепчика, это обыкновенно было признаком, что она не в духе, щурила глаза и не обращала
почти никакого внимания
на тайных советников и явных генералов, приходивших свидетельствовать свое почтение.
Не было мне ни поощрений, ни рассеяний; отец мой был
почти всегда мною недоволен, он баловал меня только лет до десяти; товарищей не было, учители
приходили и уходили, и я украдкой убегал, провожая их,
на двор поиграть с дворовыми мальчиками, что было строго запрещено.
Этот анекдот, которого верность не подлежит ни малейшему сомнению, бросает большой свет
на характер Николая. Как же ему не
пришло в голову, что если человек, которому он не отказывает в уважении, храбрый воин, заслуженный старец, — так упирается и так умоляет пощадить его
честь, то, стало быть, дело не совсем чисто? Меньше нельзя было сделать, как потребовать налицо Голицына и велеть Стаалю при нем объяснить дело. Он этого не сделал, а велел нас строже содержать.
А тут два раза в неделю
приходила в Вятку московская
почта; с каким волнением дожидался я возле почтовой конторы, пока разберут письма, с каким трепетом ломал печать и искал в письме из дома, нет ли маленькой записочки
на тонкой бумаге, писанной удивительно мелким и изящным шрифтом.
Купаться в бассейн Сандуновских бань
приходили артисты лучших театров, и между ними
почти столетний актер, которого принял в знак почтения к его летам Корш. Это Иван Алексеевич Григоровский, служивший
на сцене то в Москве, то в провинции и теперь игравший злодеев в старых пьесах, которые он знал наизусть и играл их еще в сороковых годах.
— Да ведь он же режиссер. Ну,
пришлют ему пьесу для постановки в театре, а он сейчас же за мной.
Прихожу к нему тайком в кабинет. Двери позатворяет, слышу — в гостиной знакомые голоса, товарищи по сцене там, а я, как краденый. Двери кабинета
на ключ. Подает пьесу — только что с
почты — и говорит...
Вышел я от него
почти влюбленный в молодого учителя и,
придя домой, стал жадно поглощать отмеченные места в книге. Скоро я догнал товарищей по всем предметам, и
на следующую четверть Герасименко после моей фамилии пролаял сентенцию: «похвально». Таким образом ожидания моего приятеля Крыштановигча не оправдались: испробовать гимназических розог мне не пришлось.
Не знаю, какие именно «большие секреты» она сообщила сестре, но через некоторое время в городе разнесся слух, что Басина внучка выходит замуж. Она была немного старше меня, и восточный тип делал ее еще более взрослой
на вид. Но все же она была еще
почти ребенок, и в первый раз, когда Бася
пришла к нам со своим товаром, моя мать сказала ей с негодующим участием...